О «Дневнике любви и молитвы» Аполлона Григорьева.

Статья посвящена описанию внутреннего просветления в цикле «Дневник любви и молитвы» Аполлона Григорьева, которое можно причислить к выдающимся достижениям русской поэзии XIX в. Григорьев трактует религиозную тему, переплетая ее с мотивом любви к женщине. Заступническая молитва девушки помогает лирическому герою вернуться в состояние гармонии с Богом. В статье рассматривается также присущее Аполлону Григорьеву чувственное восприятие христианства — религиозный сенсуализм.

Автор: Михаил Альбинович Монкевич, кандидат филологических наук, руководитель научного департамента Ассоциации христианских евангельских церквей «Союз Христиан».

В зрелых поэтических циклах Аполлона Григорьева «Борьба» и «Дневник любви и молитвы», созданных в 1850-е гг., религиозные мотивы переплетены с темой любви к женщине.

В «Дневнике любви и молитвы» лирический герой Григорьева весьма впечатлен видом молящейся девушки. Уже взятый сам по себе этот сюжет воскрешает в памяти лермонтовские образы. Как известно, стихотворение Михаила Лермонтова «Молитва» 1839 г. («В минуту жизни трудную…») было навеяно удивившей поэта детской верой знакомой ему девушки – княгини Марии Щербатовой. «Машенька велела ему молиться, когда у него тоска. Он ей обещал и написал эти стихи», – вспоминала Александра Осиповна Смирнова-Россет[1].

Оба романтика – и Лермонтов, и Григорьев – были впечатлены проявлением детской веры девушек. И тому, и другому созерцание мирной картины молящихся помогает победить демона, гложущего душу.

Поэтический цикл Аполлона Григорьева «Дневник любви и молитвы» был найден среди рукописей поэта сравнительно недавно (в 70-е гг. XX в.) и еще недостаточно изучен, в то время как он является, на наш взгляд, одним из поэтических шедевров и представляет несомненный исследовательский интерес. По своей экзальтации и лирическому чувству «Дневник…» нисколько не уступает другим григорьевским циклам.

Образ Христа появляется уже в первом стихотворении цикла. Лирический герой попадает в давно знакомый ему православный храм и вновь видит «лики, длинные, как тени, по стенам» и образа святых, среди которых один занимает особое место:

… И выше всех – Голгофа. И на ней

Распятый Бог, страдалец за людей …[2]

Для Григорьева Христос – прежде всего Бог, Который претерпевает распятие во имя спасения людей. Мы видим здесь те же акценты, что и, например, в стихотворении «Нет, не рожден я биться лбом…».  И там, и здесь – образ распятого Бога, любящего людей.

Во втором стихотворении цикла возникает тема воспоминаний об отце. Герой Григорьева вспоминает, с каким жаром молился в этом храме его отец. В те дни и сам лирический герой был глубоко верующим человеком:

… Тогда и я все ясно понимал

И символ веры набожно читал…[3]

Воспоминания как бы окутаны мотивами гармонии и согласия:

… И пению, и смыслу дивных слов

Вторил торжественно раскат колоколов…[4]

Пример молящегося отца, «мольба его святая», «восторженный и вместе кроткий взор», несомненно, оставили неизгладимый след в душе героя, этот пример пребудет с ним во все дни жизни. Но, вместе с тем, со временем искреннее чувство героя подвергается и серьезным испытаниям, когда холодок отчуждения пробегает по всему, что некогда было мило сердцу. В стихотворениях цикла присутствует взгляд взрослого человека на детские впечатления. После всех испытаний и сомнений образ Бога и образы родителей остаются незыблемыми в душе лирического героя:

…И видел я в волшебном сновиденье

И детскую постель, и в окна лунный свет,

И над постелью матери портрет,

И образ на стене – ее благословенье.

И вспомнил я, с каким благоговеньем

Я «Отче наш», ложася спать, читал

И на луну смотрел  – и тихо засыпал …[5]

Все несовершенное, ограниченное, придирки и несвобода в отчем доме уже не так помнятся и не так ранят.

Но, очнувшись от воспоминаний и увидев входящий в храм крестящийся народ, григорьевский герой злобно смеется, и в этом смехе отчетливо слышны отзвуки романтического демонизма Лермонтова:

… И ко всему святому равнодушный,

Над верою толпы, живой и простодушной,

В душе как демон злобно хохотал.[6]

В седьмом стихотворении цикла разочарованный герой-романтик вдруг замечает в углу храма, близ гроба Искупителя, кротко и смиренно молящуюся девушку. Сначала лирический герой заподозрил в ней кокетство, но вскоре ему становится стыдно за это сомнение и за свой хохот – он увидел в молящейся неподдельное религиозное чувство:

…Мне Божьим Ангелом явилася она.

Казалось, < он > по небесам грустил

И небеса за грешников молил.[7]

И вот уже тот же самый человек, который недавно так зло смеялся над простодушной верой толпы, сам начинает молиться:

…И странно!.. Сам давно забытые слова

Я лепетал греховными устами

И крест творил – и гордая глава

Склоняется во прах пред образами.[8]

Перед нами та же самая детская вера, которую Лермонтов увидел в Марии Щербатовой и о которой так вдохновенно написал в стихотворении «Молитва» («В минуту жизни трудную…»).

Детская вера девушек обескуражила и Лермонтова, и Григорьева. Их лирические герои – больные эгоисты, разочарованные в мире и презирающие всякую фальшь, – все-таки продолжают внутренне тянуться к прекрасному и святому. Но им нужен кто-то, кто мог бы молиться за них и привести в состояние религиозного умиления.

Вся динамика событий в цикле Ап. Григорьева «Дневник любви и молитвы» может быть условно представлена в виде схемы:

1) Воспоминания о детстве → 2) Смех над верой толпы → 3) Сомнения в искренности молящейся девушки → 4) Сомнения развеяны.

Мотив преклонения перед молящейся девушкой роднит «Дневник…» с повестью Федора Достоевского «Хозяйка» и позволяет говорить как о следовании общей романтической традиции, логике романтического сюжета, так и о влиянии авторов-почвенников друг на друга. Известно, что Григорьев хорошо знал ранние повести Достоевского – он даже критиковал их за излишний натурализм.

Весьма вероятно, что цикл «Дневник любви и молитвы» посвящен Леониде Яковлевне Визард, увлечение которой в жизни Григорьева приходится на 1850-е гг. Автор не делал попыток опубликовать цикл, видимо, из-за интимного характера стихотворений.

В финальной части цикла звучит мощный аккорд, возвещающий победу над духом отрицания:

Прочь, демон, прочь! Недаром были

Даны мне слезы и мечты.

Что небеса мне возвратили,

Того отнять не можешь ты.[9]

Лирический герой, будучи разделен с любимой, и даже без надежды когда-либо соединиться с ней на земле, тем не менее счастлив тем моментом высшей радости, который был дарован ему благодаря той памятной встрече:

Исчезло дивное виденье,

Но им душа еще полна.

Прочь, демон, прочь! Во мне Она,

А надо мною – Провиденье.[10]

В этом заключительном четверостишии помимо всего прочего есть очень христианское по своей сути настроение, которое находит выражение и в других стихотворениях Григорьева, таких как «За Вами я слежу давно…» (1850), «К Лавинии» (1845). Это настроение роднит григорьевскую лирику с поэзией Пушкина.

Сравним.

У Григорьева:

За Вами я слежу давно

С горячим искренним участьем,

И верю: будет Вам дано

Не многим ведомое счастье…[11]

У Пушкина:

…Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

(«Я вас любил: любовь еще, быть может…», 1829 г.).[12]

В этих строках просвечивает любовь бескорыстная, не желающая ближнему зла, восходящая к библейскому идеалу: «…Любовь не завидует, …любовь не мыслит зла» (1 Кор 13, 4-5).

И пушкинский, и григорьевский герои являют собой пример человека, который не желает зла некогда любимой им женщине и тому мужчине, который с ней сейчас. Герои Пушкина и Григорьева не проклинают и не мстят, понимая, что это бессмысленно. И как величайшее торжество человеческого духа в их устах вместо проклятия звучит самое нежное благословение.

Завершая рассмотрение цикла «Дневник любви и молитвы», обратим внимание еще на одну важную художественную деталь, имеющую отношение к религиозному миросозерцанию Аполлона Григорьева.

В самом начале цикла мы видим героя, пришедшего в храм и предающегося воспоминаниям об отце и о днях минувших. Взгляд героя останавливается на ликах святых, и они вдруг словно оживают. Однако тяжесть в душе героя настолько велика и неизбывна, что все восприятие им окружающего окрашивается в мрачные тона. На все предметы, находящиеся в его поле зрения, как бы падает холодная и темная тень:

Но я взглянул… И лики предо мною,

Казалось, ожили, но жизнью мертвецов…[13]

Лики святых, подобные мертвецам, – парадоксальный и сложный образ, предвосхищающий размышления Льва Мышкина перед картиной Гольбейна «Мертвый Христос» в романе Достоевского «Идиот»: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!».[14]

Перед внутренним взором лирического героя проходят ужасные видения:

…И было ли то звон колоколов

Иль смутный сон владел моей душою,

Но слышались мне звуки странных слов.

Казалось мне, ряды святых, как хоры,

Гласили песнь, печальную, как стон.

И вторил им унылый, страшный звон.

Их лики бледные … недвижимые взоры

И песнь проклятия… То был ужасный сон…[15]

Однако после чудесной встречи с искренне молящейся девушкой мироощущение героя кардинально меняется. В конце первой части цикла есть мощнейший фрагмент, полный экспрессии:

И предо мной иконостас сиял,

И лики весело и радостно смотрели,

И Распятый, казалось, призывал

Словами кроткими к Себе, к единой цели,

И блеск свечей на стенах озарял

Изображения святые…[16]

Григорьев гениально передает один из феноменов психологии: созерцание одной и той же картины может вызвать в человеке абсолютно разные чувства. Григорьев недвусмысленно подводит читателя к выводу о том, что причина неустройства и разлада – не в окружающем мире, а внутри самой души человека.

К подобным же прозрениям приходит и Федор Тютчев:

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник?..

(«Певучесть есть в морских волнах…», 1865 г.).[17]

После дивного озарения григорьевский герой уже не видит страшных мертвых призраков, не слышит скрежета и заунывного пения – его взгляду открывается доселе неведомый простор; он смотрит теперь на прошлое и на настоящее как бы с вершины горы, откуда он может постичь сокровенный смысл всех событий; и все вновь озарено для него, как в детстве, теплым светом истины и гармонии, только теперь уже на новом уровне:

…И видел я и ясли те простые,

Откуда Свет народам воссиял,

И ангелов средь пастырей явленье,

И мудрых пред младенцем поклоненье,

И ночь страдания, когда на Элеон

В последний раз пришел молиться Он,

Последнюю с земным где выдержал Он битву…

И тяжкий крест, и за врагов молитву.

Жизнь Спасителя предстает перед лирическим героем как квинтэссенция всей человеческой истории, как средоточие высшего Божественного смысла мироздания.

Мастерски переданное Григорьевым изменение в человеческом восприятии окружающего мира является одной из значительных художественных находок поэта. В этом плане григорьевское описание внутреннего просветления в цикле «Дневник любви и молитвы» можно смело причислить к выдающимся достижениям русской поэзии XIX в.

Литература

1. Блок А.А.Судьба Аполлона Григорьева // Собр. соч. в 8 т. М. Л.: Художественная литература, 1960 — 1963. Т. 5. С. 487 – 519.
2. Григорьев А. А.Стихотворения. Собрал и примечаниями снабдил Александр Блок. М.: Издательство К. Ф. Некрасова, 1916.
3. Григорьев А. А.Литературная критика. М.: Художественная литература, 1967.
4. Григорьев А.А.Стихотворения и поэмы. М.: Советская Россия, 1978.
5. Григорьев А. А.Воспоминания. Л.: Наука, 1980.
6. Григорьев А. А.Эстетика и критика.  М.: Искусство, 1980.
7. Григорьев А. А.Искусство и нравственность. М.: Современник, 1986.
8. Григорьев А. А.Письма. М.: Наука,1999.
9. Григорьев А. А.Стихотворения. Поэмы. Драмы. СПб.: Академический проект, 2001.
10. Гроссман Л. П.Основатель новой критики // «Русская мысль». М., 1914. Кн. ХI. С. 1 – 19.
11. Гроссман Л. П.Три современника. Тютчев — Достоевский — Аполлон Григорьев. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1922.
12. Гулыга А. В.Шеллинг. М.: Молодая гвардия, 1984.
13. Гуральник У. А.Достоевский, славянофилы и «почвенничество» // Достоевский – художник и мыслитель. М.: Художественная литература, 1972. С. 427 – 461.
14. Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч. в 30 т. Л.: Наука, 1972 – 92.
15. Егоров Б. Ф.Ап. Григорьев // Русская литература и фольклор. Вторая половина ХIХ века. Л., 1982. С. 255 – 285.
16. Егоров Б. Ф.Аполлон Григорьев. М.: Молодая гвардия, 2000.
17. Лермонтов М. Ю.Собр. соч. в 4 т. М., Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961.
18. Лотман Ю. М.Поэтический мир Тютчева // Ф.И. Тютчев: pro et contra, антология. СПб.: Издательство РХГА, 2018. С. 824 – 861.
19. Назиров Р. Г.Достоевский и романтизм // Проблемы теории и истории литературы. М., 1971. С. 346 – 356.
20. Носов С. Н.Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М.: Советский писатель, 1990.
21. Осповат А. Л.Заметки о почвенничестве // Достоевский. Материалы и исследования. Т.4. Л.: Наука,1980. С. 168 — 174.
22. Паскаль Б.Мысли. М.: Издательство имени Сабашниковых, 1995.
23. Пушкин А. С.Собр. соч. в 10 т. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1959.
24. Смирнова-Россет А.О.Автобиография. М.: Мир, 1931.
25. Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. СПб.: Издательство А. Ф. Маркса, 1913.
26. Тютчев Ф. И.Соч. в 2 т. М.: Правда, 1980.

[1] Смирнова-Россет А.О. Автобиография. М., 1931. С. 247.

[2] Григорьев А. А. Стихотворения. Поэмы. Драмы. СПб, 2001. С. 101.

[3] Там же. С. 101.

[4] Там же.

[5] Там же. С. 102.

[6] Там же.

[7] Там же. С. 104.

[8] Там же.

[9] Там же. С. 107.

[10] Там же.

[11] Там же. С.120.

[12] Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 т. Т. 2. М., 1959. С. 259.

[13] Григорьев А. А. Стихотворения. Поэмы. Драмы. С. 101.

[14] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 8. Л., 1972 – 92. С. 182.

[15] Там же.

[16] Там же. С. 104.

[17] Тютчев Ф.И. Соч. в 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 174.