Михаил Монкевич: Мотив «благочестивого соревнования» у Достоевского.

…Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нём-то, и только в нём одном, и заключается спасение мира, что живёт он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной.

 Ф.М. Достоевский «Дневник писателя» за 1877 год (25;17)

Генотеизм

Мысль из «Дневника писателя», прозвучавшая в качестве эпиграфа, появилась в романе «Бесы», вызвав жаркие споры, которые продолжаются по сей день. Сам Фёдор Достоевский, комментируя собственный тезис в «Дневнике писателя», назвал его «самым спорным и щекотливым положением» (25;17). Но нужно принимать во внимание, что во взглядах писателя наряду со статичными элементами существовала и определённая динамика. В частности, его почвеннические воззрения в промежутке с начала 1860-х до конца 1870-х претерпели изменения. Проследим их.

Во «Введении к «Ряду статей о русской литературе» (1861), которое можно считать одним из программных документов почвенничества, Достоевский провозгласил «всечеловечность» и «всеобщее духовное примирение» как единственно верные ориентиры для русской литературы (18; 50). Обозревая весь путь писателя, можно с уверенностью сказать, что он остался верен избранному однажды идеалу – его памятная Пушкинская речь 1881 года стала своего рода манифестом общечеловеческого единения, основанного на любви и примирении.

Однако был в биографии Достоевского период, когда его рассуждения о мессианской роли России, казалось, начинали граничить с великорусским шовинизмом. Речь идёт о времени создания романа «Бесы» — по свидетельству многих исследователей, это самый националистически окрашенный промежуток жизни романиста. Квинтэссенцией чаяний и сомнений, не дававших покоя автору, в окончательном тексте «Бесов» стал диалог Шатова и Ставрогина:

« – … Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного и вера в него, как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был  особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее  народ, тем особливее его бог» (10; 198-199).

При внимательном рассмотрении, реплика Шатова о «национальном боге» в романе «Бесы» являет собой апологию генотеизма и к христианству не имеет никакого отношения. Совсем не случайно критик-народник Николай Михайловский в своей обстоятельной,  достаточно спокойной и во многом объективной статье «Литературные и журнальные заметки», анализируя роман «Бесы», усмотрел опасность националистического крена в  ходе мысли Шатова, который фактически является носителем ранних почвеннических идей в романе. Заметим, что Ф.М. Достоевский внимательно отнесся к критике Н.К. Михайловского, о чем можно судить по некоторой корректировке, имеющейся в последующих текстах романиста.

При всей деликатности и уважительном отношении к творению Достоевского («Г-н Достоевский  имеет полное право  требовать, чтобы к его  произведениям относились со всевозможным вниманием и осторожностью» (12; 264), Н.К. Михайловский очень резко отозвался о теории Шатова:

«… я отказываюсь следить за теорией г. Достоевского-Шатова во всей ее полноте. Это просто невозможно. В теории этой заключается, между прочим, такой пункт: каждый народ должен иметь своего бога, и когда боги становятся общими для разных народов, то это признак падения и богов и народов. И это вяжется как-то с христианством, а я до сих пор думал, что для христианского Бога несть эллин, ни иудей… ».

Михайловский обвиняет Достоевского в шовинизме и бескрайнем нигилизме, и решительно не приемлет концепцию народа-богоносца: «Сказать, что русский  народ есть единственный народ-«богоносец» в обоих смыслах слова «бог», отрицать все, созданное человечеством, – значит «дерзать» не меньше, чем дерзал Лямшин или Петр Верховенский, пуская мышь в киоту, и чем вообще  дерзают герои  «Бесов». Границы добра и зла забыты здесь не меньше, чем у Ставрогина, Шигалева, Верховенских». ¹

Библейская догматика Н.К. Михайловского безупречна, и все-таки он прав лишь отчасти.

Во-первых, вряд ли можно идентифицировать Достоевского с Шатовым, представляющим в романе почвенническое учение, которое во многом еще было шатким, сырым и неоформленным. По определению А.Л. Осповата, почвенничество – явление обращённое к будущему.²

Во-вторых, как верно подметил Н.А. Бердяев, Ф.М. Достоевский в лице Шатова подвергает безжалостной критике сокровенные мечты почвенников, а значит и свои собственные:

«…Шатов начал верить, что русский народ – народ-богоносец, когда он в бога еще не поверил. Для него русский народ делается богом, он – идолопоклонник. Достоевский обличает это с большой силой, но остается впечатление, что в нем самом есть что-то шатовское». ³

Метод Достоевского-художника безжалостен: он помещает дорогие ему мысли и симпатичных ему героев (Шатов, Алеша Карамазов) в непосредственной близости от своеобразных персонажей-эпицентров, распространяющих волны убийственной критики, неверия и скептицизма (Ставрогин, Иван Карамазов). Художественный метод автора «Бесов» подобен обжигу глины в тигле – благо, разум его способен был производить такой силы огонь отрицания, что могли бы позавидовать и идейные оппоненты, о чем он сам говорил. Полифоническая глубина повествования, диалогизм, поэтика парадоксов – все это в высшей мере относится к роману «Бесы», но вместе с тем контуры авторской мысли все же остаются различимыми. На наш взгляд, полемический запал Ставрогина эквивалентен тому обжигу, который получала еще сырая почвенническая идея в критически-проницательном авторском сознании.

 Русофобия

 Генотеистические рассуждения в романе «Бесы» и в «Дневнике писателя» стали предметом бурных дебатов не только в России, но и за рубежом. С начала ХХ века интерес к этой теме ни на минуту не ослабевал. С 1908 по 1923 год в переписке Андре Жида и Поля Клоделя возникает полемика по поводу образа Иисуса Христа в творчестве Федора Достоевского. Софи Олливье из университета Мишеля Монтеня, анализируя эту полемику, приводит рассуждения католика Поля Клоделя о «ложном Христе» из «Поэмы о Великом Инквизиторе»,  появившемся с той целью, чтобы «расстроить невежественным и надменным вмешательством великолепный порядок Искупления».⁴  В глазах Клоделя Великий Инквизитор «абсолютно прав», выступая против этого «ложного Христа», пришедшего противостоять Церкви и догме.

Мысль Достоевского о русском Христе, пришедшем для спасения Европы, стала камнем преткновения в тот же самый период и для испанских писателей Унамуно и Мачадо, а  Клодель ее просто органически не мог вместить: «Можно улыбаться, –  писал он Жиду, – этой претензии обнаружить в мире Христа русского, неизвестного миру… Не существует русского, или английского, или немецкого Христа…». И затем Клодель делает традиционный и привычный в его идейном окружении вывод: «… но есть католический Христос в церкви, не являющейся исключительной, ибо она всемирная и, по правде говоря, она не является непримиримой, потому что она всеобщая» [128; 219].⁵ Клодель далеко не одинок в своем мнении. Например, Пьер Паскаль вообще определил как «чудовищного» русского Христа Достоевского, Спасителя Европы.⁶

Вообще, надо сказать, стремление народов и церквей «присвоить Христа», сделав, таким образом, самих себя единственными носителями света истины, выглядит довольно наивно и напоминает особенности рецепции впечатлительного, но не развитого читателя, который начинает утверждать, что литературный герой ему лично знаком и именно этого героя автор имел в виду в своей книге (широко известны случаи, когда читатели заявляли, что знакомы с персонажами Артура Конан-Дойля). Понятно, что подобные любители чтения совершенно не знакомы с теорией прототипов, понятия не имеют об архетипах и в любом похожем явлении готовы буквально видеть воплощенного литературного персонажа. Здесь автор статьи должен пояснить, что он отнюдь не считает Иисуса Христа из Назарета просто легендарным или литературным персонажем, а верит в Него как в единственного Спасителя и Бога догматически. Вопрос в другом. Объявление какой-либо церкви в качестве единственной носительницы истины и какого-то одного народа – единственным народом-богоносцем всегда граничило с ересью и часто служило поводом для физического уничтожения или ущемления в правах инакомыслящих. Так было и в языческие, и в христианские времена. Исторические примеры всем известны: догмат о непогрешимости папы Римского, преследования инакомыслящих женевскими кальвинистами и испанскими католиками XVI и XVII веков. Такая позиция автоматически ослепляет, останавливает в духовном развитии самого провозгласившего себя «единственным избранником», как бы освобождая его от необходимости покаяния и признания своих ошибок. Об этом феномене очень убедительно писал Владимир Соловьев в статье «Идолы и идеалы».⁷

Сергей Жожикашвили в статье «Заметки о современном достоевсковедении» указал на то обстоятельство, что отношение Достоевского к национальному вопросу, в силу его противоречивости, редко рассматривается в научных работах.

Георгий Фридлендер попытался максимально сгладить «острые углы» в статье «Достоевский, Кант и концепция «общеевропейского дома», когда писал, что автор «Записок из мертвого дома» «с большим уважением» создавал образы Исайи Бумштейна и польских дворян-революционеров.⁸ Такой подход вряд ли может содействовать разрешению противоречий, которые возникают при прочтении некоторых фрагментов из произведений Достоевского. Безжалостно вырванные из контекста размышления писателя о судьбах еврейского народа и по сей день используются антисемитами и националистами для оправдания своих варварских намерений. Неужели гениальный Федор Достоевский не указал в своих публицистических выступлениях и романах пути исхода из этого «заколдованного круга» межнациональных обид и претензий? Как же сочетались генотеизм и «общечеловечность» в художественной системе Достоевского?       

Преодоление

 Совершенно очевидно, что не получится сделать из Федора Достоевского икону, елейный образ. Его критические выпады против поляков, евреев, немцев, турок и христианских меньшинств в «Дневнике писателя» хорошо известны. Идеализировать образ романиста не имеет смысла – гораздо полезней слабости и ошибки гениального автора назвать именно «слабостями» и «ошибками», а не пытаться, несколько переиначив, возводить их в абсолют. Достоевский дорог и понятен многочисленным почитателям его таланта в мире именно своей человечностью, своей страстной жаждой истины, переходившей подчас в субъективизм.

Но даже принимая все вышеизложенное во внимание, необходимо все-таки сказать, что несмотря на все субъективные и эмоциональные моменты в публицистике Достоевского, «всеобщее примирение» и «всечеловечность» всегда оставались для романиста приоритетом, во имя которого он, в отличие от националистов, готов был перешагнуть через любую личную неприязнь: «… Но «буди! буди!» Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав! <…>  и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему!» (25; 87). Эти слова Ф.М. Достоевского из «Дневника писателя» обращены к русским и евреям. Как правило, современные антисемиты опускают окончание главы «Еврейский вопрос» под названием «Но да здравствует братство!». Сам Достоевский как окончательное мерило в еврейском вопросе выставляет не собственные эмоции, а Слово Христа – в этом он остается верен своему принципу сверять поступки с образом Христа: «… Но несмотря на все «фантазии» и на все, что я написал выше, я все-таки стою за полное и окончательное уравнение прав (русских и евреев – М.М.) – потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип» (25; 87).

В публицистике Федора Достоевского не все радужно и безобидно, но необходимо отметить и другое – писатель все же никогда не выпускал из сферы своего внимания благородную цель «всеобщего духовного примирения».

Достоевский в своей публицистике и романах очень ясно и недвусмысленно проводит мысль обоюдного покаяния. При всех упреках, высказанных им в адрес других народов, Достоевский не забывал говорить о приоритетных для него вещах – примирении и единении. Это обстоятельство окрашивает его критику других народов в совсем иные тона, нежели у современных националистов.  Укоры любви серьезно отличаются от уничтожающих упреков, рождающих лишь ненависть сторон.

Относится ли максима «все за всех виноваты» только к межличностному покаянию и примирению? И разве межличностное прощение не является основанием для примирения народов и церквей? Очевидно также, что необходимым условием для этого процесса является обязательное обоюдное покаяние – как в Прощеное воскресенье, когда человек не ждет извинений от других, а первым говорит «прости меня», даже если он и менее виновен, чем его ближний. А каяться друг перед другом и разным народам, и Восточной и Западной церквам уж точно есть в чем. Как не может один человек сказать другому «ты грешнее меня» (вспомним, как Сам Господь обличил фарисея, считавшего себя праведнее мытаря), точно так же народы и церкви не должны бояться сделать этот шаг к покаянию и примирению. Способность первым признавать свои ошибки и просить прощения, как известно, в христианской системе ценностей отнюдь не является признаком слабости, а напротив – духовной силы.

Таким образом, русский мессианизм, проповедником которого выступал Федор Михайлович Достоевский, может служить и делу небывалого духовного подъема и расцвета России, но также, при превратном толковании, может привести к националистическим обочинам и ересям. В ответ Полю Клоделю, Пьеру Паскалю, Флоресу Лопесу и другим иностранным читателям Достоевского, испуганным перспективой тоталитарного навязывания русского христианства, остается только сказать, что им не стоит так бояться – в России и по сей день сильно понимание недопустимости насилия в вопросах веры, которое идет от писателя Федора Достоевского и философа Владимира Соловьева. О союзе народов, скрепленном не кровью, а любовью писал и Федор Иванович Тютчев.

Как согласовать в пределах  романного мира Достоевского его заявления об исключительности русского народа  и провозглашенную им же сначала в  первых номерах «Времени», а потом и в  Пушкинской речи «всечеловечность»? Кое-что прояснить в этом противопоставлении, вероятно,  может позиция соратника Федора Михайловича по журнальному делу Аполлона Григорьева, проводившего в своих критических статьях смелые параллели между понятиями «народ» и «семья».

Если подойти к проблеме национальной идеи с позиций семейственности, то становится очевидным, что единственный способ для страны достичь успеха на мировой арене заключается в культивировании в народе чувства собственного достоинства, к чему призывал Виссарион Белинский в письме к Николаю Гоголю. Роль литератора в формировании и выражении народного самосознания во многом с подачи того же Белинского стала ключевой в XIX веке. Писатель должен был соединять в себе черты и  громогласного трибуна, и пророка, и учителя нравственности.

За годы сотрудничества в журналах у Достоевского выкристаллизовался любимый мотив, который затем из публицистической сферы постепенно перекочевал и в художественные тексты. Для удобства дадим ему название мотива благочестивого соревнования между народами, и тогда многие мнимые противоречия в художественной системе писателя предстанут в истинном свете.

«Мы тебя любим и у тебя всё получится», – говорят хорошие родители своему чаду.  «Ты – лучший», –  говорит наставник своему воспитаннику, настраивая его на победу. Той же логике, вероятно, следует и Достоевский в своем превознесении русского народа. Он не оспаривает мессианства других народов («хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов»), он не считает это неправильным или ошибочным. Он не говорит также о пагубности или ненужности такого соревнования между народами, а как раз наоборот («когда вы, Европа, закончите, мы начнем») – здесь Достоевский использует шеллингианско-гегельянскую модель сменяющих друг друга цивилизаций, но наполняет ее новым, своим содержанием. Вопреки всем сложившимся стереотипам сама логика Библии дает повод для такой интерпретации. Так, Апостол Павел, говорит о благотворном влиянии споров по общему делу, ибо только в процессе таких противостояний  могут выявиться люди с уникальными способностями для какой-то определенной сферы деятельности: «…Ибо надлежит быть и разномыслием между вами, дабы открылись между вами искусные» (1-е Коринфянам 11:19). А в другом месте Павел прямо утверждает существование главного жизненного состязания:

«   24      Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить.

• Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы – нетленного.
• И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух;
• Но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным». (1-е Коринфянам 9:24-27)

Можно умножать примеры до бесконечности, но мы приведем еще один аргумент и этим ограничимся –  это притча Иисуса Христа о 10 девах, записанная в 25 главе  Евангелия от Матфея.  Из десяти дев к жениху были пущены лишь пять мудрых, которые заведомо запаслись маслом для светильников.

Правда, с другой стороны, в посланиях того же Апостола Павла есть рекомендация избегать неразумных соревнований: «От глупых и невежественных состязаний уклоняйся, зная, что они рождают ссоры» (2-е Тимофею 2:23). Но здесь имеется в виду фарисейское желание выставлять себя напоказ, в то время как единственно приемлемое состязание, по Библии, –  это соревнование в любви и в служении людям. Высший и Единственный Судья в таком состязании – Сам Господь Бог.

Итак, осмелимся выделить у Федора Достоевского мотив благочестивого соревнования между народами, соревнования в деле Христовом. С высокой долей вероятности именно присутствие этого мотива делает романный мир Достоевского в корне отличающимся от творений авторов, проповедующих шовинизм, превосходство какой бы то ни было нации над прочими. Сбалансированность позиции Достоевского обусловлена его вдумчивым изучением Библии и гуманистическими идеалами.

По Достоевскому, быть настоящим русским – значит, без тени сомнения веровать в мессианское предназначение своего народа. Эта особенность хорошо прослеживается в знаменательном диалоге Шатова с Князем из подготовительных материалов к «Бесам» и еще раз подтверждает правомерность выдвижения тезиса о присутствии на страницах романов Федора Достоевского мотива благочестивого соревнования:

« –  Быть на почве, быть со своим народом –  значит веровать, что через этот-то именно народ и спасется все человечество, и окончательная идея будет внесена в мир, и царство небесное в нем.

–  Я не могу заставить себя веровать.

– Понятно, – говорит Ш<атов>, – если б вы были действительно русский, то не замечая бы веровали, просто считали бы даже без рассуждений, что иначе и не может быть, без заносчивости и с смирением, как всякий русский.

–  Разве всякий русский этому верит?

– Непременно.

– Да ведь русские, по вашему, только мужики. Неужели же и мужик верит, что через него спасется все человечество?

– Непременно. Неужели ж вы даже этого не заметили? Конечно, он и не думает об этом, да и вопроса такого ему в голову не может зайти, но если б мог зайти ему в голову этот вопрос, хотя бы в какой бы то ни было форме, то он никак не мог бы иначе думать. Человек для него есть только русский человек, бог для него только русский бог, обычай –  только русский обычай.

–  Исключительность, фанатизм!

– Нисколько! Француз и англосаксонец думают совершенно также, но даже суровее, исключительнее русского, который мягок. Мягок до излишества – отличительное свойство русского племени, т.е. мягкость до примирения и допущения всего иностранного и т. д.» (11, 132).

Ход мысли Шатова-Достоевского здесь нетрудно понять – это образ мысли отца семейства, коренника (по выражению самого Достоевского), почвенника, патриота. Невозможность для Достоевского иметь космополитические убеждения обусловливается именно его гипертрофированным чувством ответственности за родную землю, за Россию. Подтверждение этой нашей мысли мы находим  и в книге католического автора Диво Барсотти: «Достоевский выступает в них (в пяти романах –  М.M.) не просто как великий художник, а как человек, который словно облечен некоей миссией, который чувствует, что обязан безотлагательно сообщить людям, и, прежде всего, своему народу (курсив наш – М.M.) существенные истины, несущие в себе пророческий заряд»⁹.

Эта установка Достоевского хорошо заметна, она читается между строк, чем можно объяснить тот факт, что зарубежные читатели  в подавляющем большинстве не обижаются на повторяющуюся из романа в роман мысль о приоритетном значении русского народа. Феномен Достоевского  в том, что он, оставаясь плоть от плоти русским, оказался востребованным западным читателем. Достоевский с его отточенным пророческим даром и смелостью художника принадлежит сегодня всему миру, но, в первую очередь, и об этом не стоит забывать, он был послан к русским, а, значит,  и принадлежит, в первую очередь, России.

Достоевский не отрицает успехов других народов в христианском служении, но он заинтересован, прежде всего, в окончательном и бесповоротном успехе России на этом поприще. Россия –  это его дом, семья, команда. А по-другому для автора «Преступления и наказания» и быть не может («просто считал бы даже без рассуждений»).

Мотив благочестивого соревнования отчетливо звучит у Пушкина, а затем у Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями», причем исторический оптимизм последнего связан не с национальной  исключительностью русского народа, а с особой способностью к исправлению и совестливостью русских. Это осознание собственной ничтожности без Христа, по Гоголю, а также констатация глубокого нездоровья России («больной у ног Христа» в монологе Степана Трофимовича), по Достоевскому, и есть залог грядущего духовного подъема государства Российского. Такой взгляд согласуется с библейским пафосом покаяния и последующего за ним восстановления.

Достоевский обозревал идею  всечеловечности еще до создания своего «романного Пятикнижия».  «Всемирная отзывчивость» как раз и представлялась ему стержневой характеристикой русского народа в противовес крайнему индивидуализму Запада.  Другое дело, что Достоевский в своих бесконечных духовных  исканиях иногда отклонялся  от  избранного курса, но в конечном итоге, как выясняется, все это служило  оттачиванию его основной идеи. Под конец жизни великий писатель  как  бы раскрывает карты и уже прямым текстом говорит о своей жизненной  позиции и вновь и вновь поясняет остававшиеся до времени завуалированными  некоторые художественные приемы.

Посмотрим более пристально ещё раз на выдержку  из «Дневника писателя»  за  1877 год:  «<…> всякий народ верит и должен верить, <…> что живет он на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к  себе воедино и вести их в согласном хоре, к окончательной цели, всем  им предназначенной» (25; 17).  Ключевые слова здесь «воедино»,   «хор» и «цель».

Интуитивно Достоевский – и это просматривается в его романах –  понимал, что, в сущности, каждый народ вправе думать, что именно он и воплощает в себе наиболее полно идеал Христа, что как раз в этом-то народе Христос виден отчетливее, чем в других. Подобные представления кажутся вполне выводимыми из самой природы человека, из исконного человеческого желания утвердиться в своей исключительности и особой близости к Богу.

Достоевский, по выше приведенной дневниковой записи, совсем  не против мессианизма других народов, и в этом он следует заветам Христа, который не запрещал людям иметь больших амбиций, но указывал  на некоторые этические условия для достижения успеха: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» (Марка 9: 35).¹⁰  По Христу, путь к настоящему успеху лежит через смиренное служение другим –  эта модель справедлива и для человека и для народа.

Мотив благочестивого соревнования соединяет кажущиеся разнозаряженными полюса художественной системы Достоевского. Принимая это во внимание, можно взглянуть другими глазами на диалог Шатова с князем из подготовительных материалов к роману «Бесы», и статьи из «Дневника писателя» предстанут в ином свете.

Состязание, о котором писал Павел, по Библии, – это соревнование в любви и служении людям. А великий и единственный судья в этом состязании – сам Господь Бог.

Великий почвенник в своем умозрении предугадывал глобальные очертания мирового культурного процесса:  «… тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону» (20; 7). А в статье «Три идеи» из «Дневника писателя» за 1877 год содержится прямая апология благочестивого соревнования и мессианских идей в разных народах: «… Скажут, что подобные безумные и гордые идеи достойны не подражания, а, напротив, искоренения светом разума, уничтожающего предрассудки. Положим, что с одной стороны это очень правда; но все же тут надо непременно посмотреть и с другой стороны, и тогда выйдет не только не унизительно, а даже совсем напротив» (25; 18). Далее Достоевский прибегает к своему излюбленному образу молодого человека, выбирающего путь подвижника: «… Что в том, что не живший еще юноша мечтает про себя со временем стать героем? Поверьте, что такие, пожалуй, гордые и заносчивые мечты могут быть гораздо живительнее и полезнее этому юноше, чем иное благоразумие того отрока, который уже в шестнадцать лет верит премудрому правилу, что «счастье лучше богатырства». Поверьте, что жизнь этого юноши даже после прожитых уже бедствий и неудач, в целом будет все-таки краше, чем успокоенная жизнь мудрого товарища детства его, хотя бы тому всю жизнь суждено было сидеть на бархате. Такая вера в себя не безнравственна и вовсе не пошлое самохвальство» (курсив наш – М.М.) (25; 18, 19). Затем писатель переносит тот же принцип и на жизнь народов. Его позиция – это позиция наставника, духовного лидера, готовящего нового героя:

«… Так точно и в народах: пусть есть народы благоразумные, честные и умеренные, спокойные, без всяких порывов, торговцы и кораблестроители, живущие богато и с чрезвычайною опрятностью; ну и Бог с ними, все же далеко они не пойдут; это непременно выйдет средина, которая ничем не сослужит человечеству; этой энергии в них нет, великого самомнения этого в них нет <…>» (15; 19).

Федор Достоевский  – если привести сравнение из современной жизни –  рассуждает как тренер, настраивающий своего воспитанника только на победу: «… Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, – нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести <…> только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь. Древний легендарный рыцарь верил, что пред ним падут все препятствия, все призраки и чудовища и что он победит все и всех и всего достигнет, если только верно сохранит свой обет «справедливости, целомудрия и нищеты» (25; 19).

Образ юноши, выбирающего путь в жизни – знаковый для художественной системы Федора Достоевского. «Подросток», «юноша» у него –  символы России.

«Куда качнётся маятник?» — открытый вопрос для Достоевского. Нерешённость и незавершённость – характеристики России. В этом сходятся Гоголь и Достоевский. «Недосозданная комета» Аполлона Григорьева выступает проекцией индивидуалистического настроя «последнего романтика», в то время как Родион, Соня, Аркадий Долгорукий, князь Мышкин и Алёша – персонифицированные отражения глубинной коллизии «Россия в становлении». Подросток – именно этот возраст ассоциируется у Достоевского с состоянием всей России. Какую идею усвоит юная душа? Кровавую идею революции, сребролюбивую ротшильдовскую или идею Христа?

Мотив благочестивого соревнования и некоторые другие идеи Достоевского были органично усвоены и развиты Владимиром Соловьевым, хотя можно говорить и о влиянии молодого философа на писателя в период создания «Братьев Карамазовых». Так или иначе, мы находим мысль, вполне созвучную откровениям великого парадоксалиста из «Дневника писателя», в статье Соловьева «Идолы и идеалы»: «… Если веря, таким образом, в истинный всеобщий идеал, мы вместе с тем уверены, что наш народ более прочих способен проникнуться этой высшею правдою и может больше других сделать для ее осуществления, <…> то, конечно, в таком национальном мессианстве нет еще ничего ложного и вредного. <…> При этом и вопрос национального соперничества (выделено нами – М.М.) легко и мирно разрешается, ибо если каждый из нескольких народов считает себя богоизбранным или преимущественно христианским, то, очевидно, прав из них будет тот, чья национальная жизнь и политика окажутся более верными духу Христову». ¹¹

Достоевский говорит о том, что всякий народ должен верить, что в нем одном и заключается спасение мира. И это вовсе не шовинизм, ведь и Сам Спаситель сказал, что «Царство Божие внутрь вас есть». Чтобы успеть сделать многое в жизни, нужно на самом деле действовать так, как будто все зависит от тебя одного.

Достоевский говорит о «согласном хоре» народов, но разве это похоже на концлагеря и казармы, где людей разных национальностей будут приобщать против их воли к «великой» идее? Не предполагает ли словосочетание «согласный хор» единения на каком-то качественно новом уровне, когда людские сердца без всякого насилия или принуждения извне, а словно по мановению невидимого дирижера, устремятся «к окончательной цели, всем им предназначенной»?

Поль Клодель, Пьер Паскаль, Флорес Лопес и некоторые другие иностранные исследователи Достоевского не заметили, что при определенном толковании и соблюдении известных этических условий национальный мессианизм совсем не противоречит всемирному христианству. Для Достоевского русский народ – это коллектив, семья. Тогда как христианство – скрепляющая этот коллектив идея, идеология победы. А в том, что в определенный момент истории человечество будет готово во имя Христово в согласии двигаться к «окончательной цели», предназначенной всем нациям и народам, русский писатель ни на минуту не сомневался. Его «буди, буди» неизменно возвышалось над всеми временными политическими недоразумениями, полемиками и национальными обидами. Его пророческий голос  по сей день зовет народы ко «всечеловеческому единению». 

ПРИМЕЧАНИЯ: 

1. Михайловский Н.К. Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. – – №2, отд. – С.317 – 342.
2. Осповат А.Л. Заметки о почвенничестве // Достоевский. Материалы и исследования. – Т.4. – Л.: Наука, 1980.  – С. 172.
3. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма – М.: Наука, 1990. – С.193.
4. Claudel Paul, Correspondance avec André Gide, Paris: Gallimard, 1959, pp.85-86 / По: Олливье Софи. Полемика между Полем Клоделем и Андре Жидом // Евангельский текст в русской литературе XVIII – XX веков. – Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского университета, 1994. – С. 210.
5. Там же. – С.219.
6. Pascal Pierre, Dostoevski. – Paris: Desclee de Brouwer, p.102.
7. Соловьев Вл. Идолы и идеалы // Смысл жизни в русской философии. Конец XIX – начало XX века. – СПб.: Наука, 1995.
8. Фридлендер Г.М. Достоевский, Кант и концепция «общеевропейского дома» // Пушкин. Достоевский. «Серебряный век». – СПб.: Наука, 1995. – С.376 – 382.
9. Барсотти Диво. Достоевский. Христос – страсть жизни. – М.: Паолине, 1999. – С.31.
10. Та же мысль Христа отражена и в другом месте Нового Завета:

«Иисус же подозвав их сказал: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом. Так как Сын  Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих» (Евангелие от Матфея 20:25-28).

11. Соловьев Вл. Идолы и идеалы // Смысл жизни в русской философии. Конец XIX – начало XX века. – СПб.: Наука, 1995. – С. 245 — 246.